Целительских камлания

Целительские камлания

Все целительские камлания делятся на две группы: изгнание духа болезни из тела и поиск потерянной души или ее части. Первый вид шаманской деятельности подразумевает нахождение вторгшейся извне вредной силы и ее перемещение в какой-либо другой объект. Часто этим объектом служит изображение, реже — животное. Вид вторгшегося духа и способ его изгнания определяется наложением рук, проговариванием имен духов или в состоянии легкого транса. Глубокое экстатическое погружение применяется для нахождения заблудившейся или украденной души. Шаман изменяет состояние сознания при помощи бубна или других музыкальных инструментов и совершает путешествие по мирам Вселенной. Он ищет душу больного или духа, укравшего ее. После нахождения или отбирания силой шаман возвращается и через дуновение передает душу пациенту. Далее возможна обычная знахарская работа.
Знахарь, используя разные целительские снадобья, лечит поврежденные органы и помогает пациенту быстро оправиться после болезни. Действия знахаря без предварительного вмешательства шамана расцениваются как безрезультатные. В начале необходимо уничтожить суть болезни, а только потом исцелять конкретные физические нарушения.
Ниже представлены типичные примеры целительских камланий, характерные для народов Крайнего Севера, Сибири и Дальнего Востока. Все они были записаны очевидцами с отличающимися друг от друга системами мировоззрений, что позволяет взглянуть на шаманские сеансы под разными углами зрения и сделать объективные выводы.

Показательное камлание шаманки ирка-ляуль Тылювии
(Чукотка)*
Бубен Тылювии** был обыкновенного чукотского типа — маленький, круглый, с тонким деревянным ободком и чрезвычайно звонкой перепонкой из оболочки моржового желудка. Две тонкие полоски китового уса, служившие колотушками, были привязаны к короткой деревянной ручке бубна.
Лампа была погашена, и мы молча сидели среди непроницаемой тьмы, ожидая начала.
— Э-гэ-гэ-гэ-гэй! — начала Тылювия тяжелым истерическим вздохом, который вырвался из ее горла болезненной нотой и сразу наполнил все углы полога. По-видимому, необходимость настроить свои нервы на высоту шаманского экстаза являлась гнетущим бременем для ее души.
— Э-гэ-гэ-гэ-гэй! А-яка-яка-яка-якай!
Оглушительная дробь коротких и частых ударов раскатилась над нашей головой и загремела, отскакивая от тесных стенок мехового ящика, как будто стремясь найти выход и вырваться наружу.
— Гоу, гоу, гоу, гоу! — запела Тылювия, старательно выделывая голосом какой-то необыкновенно сложный напев, весьма напоминавший вой метели на тундре. — Боббо, боббо, боббо, боббо!.. Гоу, гоу, гоу, гоу!
По обычаю чукотских шаманов, Тылювия пользовалась бубном как резонатором: то держа его перед ртом, то отводя вверх-вниз и отклоняя под самыми разными углами. Ятиргин и Айганват* поощряли ее установленными возгласами сочувственного удивления:
— Гычь! Гычь!.. Правда!..
Благодаря акустическим свойствам полога звук голоса Тылювии совершенно утратил локализацию, и мы перестали связывать его с тем определенным местом на левой стороне, где сидела шаманка. Большей частью он казался исходящим из независимого центра, находившегося приблизительно посредине потолка, потом облетал полог справа налево и слева направо, кружился над нашей головой, бился об стены. Голос Тылювии становился громче и громче, стук колотушки превратился из частой дроби в непрерывный грохот, а духи действительно не хотели приходить.
— Приди, приди, приди!.. — взывала Тылювия. — А-яка-яка-якай!.. Боббо, боббо, боббо!
— Ух! — вздохнула она, внезапно прерывая стук. — Бубен худ, звонкости мало. Голос не долетает до зарубежного мира.
Через минуту призыв возобновился с удвоенной силой. Под грохот колотушки один за другим раздавались самые причудливые напевы. Одни из них были сложены старинными шаманами много веков тому назад и переходили от поколения к поколению, тщательно запоминаемые нововдохновенными учениками; другие были созданы Тылю-вией в течение тех таинственных месяцев, когда она лежала в пологе, изменяя свой пол, и старалась шаманством избавиться от преследований грозного духа неведомой болезни; третьи были плодом импровизации и продолжали создаваться при каждом новом общении с вольными голосами. К моему удивлению, среди хаоса запутанных и бесформенных звуков я мог уловить отрывки, запечатленные своеобразной красотой и обладавшие даже мелодией, которая вообще совершенно чужда пению туземных племен Северо-Восточной Азии.
— Приди, приди, приди! — взывала Тылювия. — Гоу, гоу, гоу!.. Убуу-уу, буу, буу, буу!..
Мне казалось, что пение Тылювии продолжается уже долго. Спертая духота полога после долгого дня, проведенного на морозе, так и охватывала голову. Совершенно неожиданно для самого себя я впал в дремоту.
Меня разбудил высокий странный звук, который, казалось, раздался на необычайной высоте.
— Гычь! — воскликнул было Айганват, но голос его пресекся. Ему было не по себе.
Звук повторился опять.
— Приди, приди, приди! — взывала Тылювия.
Через минуту она забилась и зафыркала с необычайной силой. Треск бубна раздавался адским грохотом.
— Бубен мой плох! — сказала Тылювия, прерывая стук. — Сам видишь!.. Дохни на него, чтобы он стал звончее!..
Из противоположного угла полога послышались такие странные неожиданные звуки, полузадыхающиеся, проникнутые неизъяснимым хрипением, которые, конечно, могли принадлежать только духу.
— Это муж! — сказал мне Ятиргин тихонько. — Другой муж, настоящий!* Вот послушай только, что будет!..
Голос другого мужа, несмотря на свою сверхъестественность, имел довольно заметное сходство с голосом Тылювии. Он был такой же сиплый, простуженный, раздававшийся каким-то хрипучим шепотом вместо полного звука. Тылювия не замедлила объяснить нам причину этого сходства.
— Он говорит, что простудился и хворал, оттого сначала не хотел приходить, — пояснила она непонятные слова духа. — А разве вы тоже простуживаетесь? — прибавила она со смехом.
В ответ раздался хриплый ряд непонятных, с трудом выдавливаемых слов, на этот раз уже из другого угла. Дух успел переместиться и теперь находился у моих ног.
— Зачем ты ходишь? — с неудовольствием сказала Тылювия.— Будет тебе! Вот, дохни на бубен! — Раздалось резкое дуновение невидимых губ. Перепонка бубна вздрогнула и щелкнула, бубен подскочил и ударился об низкий потолок.
— Ого! — сказала Тылювия.
Вслед за этим раздался такой оглушительный грохот обеих колотушек, что я невольно зажал уши.
— Слышишь? — сказал Ятиргин. — Совсем другой бубен!..
Бубен действительно сделался звончее прежнего, треск колотушек теперь раздавался с такой силой, что я положительно опасался за целость зыбкого мехового потолка над нашей головой.
Побарабанив немного вместе с Тылювией, ее таинственный супруг из другого мира удалился в направлении, противоположном тому, откуда пришел, и последний звук его голоса опять раздался на неизмеримой высоте за пределами шатра, но уже слева.
Вслед за ним явился последовательно целый ряд духов, представших перед нами в бесконечном разнообразии звуков.
Хриплое карканье ворона начиналось чуть слышно вдали и, постепенно приближаясь, врывалось в полог, как буря, налетало на бубен с громким хлопаньем крыльев, поднимало неистовый стук запасной колотушкой и уносилось в ночную даль. Волчий вой доносился из глубины земли, потом становился ближе, раздавался в самом пологе и, побарабанив на бубне, в свою очередь удалялся в вышину. Невидимый пес являлся на зов шаманки и с такой силой отряхивался над бубном, что стены полога вздрагивали и тряслись. Самые неестественные голоса прилетали с различных сторон, гремели, хрипели, ворчали и выли в разных углах полога, блуждали взад и вперед, произносили отрывистые фразы на непонятном языке и опять улетали в пространство. Излишне говорить, что два голоса никогда не раздавались в одно время и что шаманская песнь Тылювии раздавалась только в промежутках между звуками вольных голосов.
Зато рука ее ни на минуту не отрывалась от колотушки и все время извлекала из бубна резкий, сухой треск, время от времени усиливавшийся аккомпанементом второй колотушки, так как каждый сверхъестественный посетитель считал своим долгом блеснуть пред нами в качестве магического барабанщика. К сожалению, скоро выяснилось, что, несмотря на добрую волю Тылювии, интерес шаманского представления не может подняться выше, так как оно не имеет никакого определенного объекта.
Многие духи, являясь, спрашивали нас, что нам нужно, и мы не умели дать ответа на этот простой вопрос. Под руками не было никакого больного, которому нужно было бы добыть облегчение, и если у каждого из нас б^иш враги, то никто не решился попросить духов наслать на них кару и гибель. Иногда Тылювия давала духам простосердечный ответ, что любопытствующий чужестранец желал послушать их голос и просил ее вызвать их на короткое время из заоблачного мира. Духи, впрочем, относились довольно добродушно к этому назойливому любопытству и, по-видимому, только не желали долго оставаться у нас в пологе, где их не удерживали никакие определенные просьбы или обещания. Засвидетельствовав свое присутствие несколькими непонятными словами или просто криками и побарабанив на бубне, они тут же удалялись, освобождая место другим.
Многие,, в виде особой любезности, предлагали нам послушать их дыхание и с этой целью затягивали свои напевы, которые, впрочем, ничем не отличались от напевов самой Тылювии. Два духа с холерическим темпераментом, почти одновременно явившиеся с противоположных сторон, затеяли перебранку на чистейшем чукотском диалекте и под конец даже собирались драться, но были остановлены увещаниями шаманки. Иные из духов проявляли проказливость нрава. Они швыряли и перетряхивали посуду, плескали водой из котла в разные стороны, выдергивали из-под нас постели, даже кидали в нас неизвестно откуда взявшимися поленьями. Один раз невидимая рука совсем приподняла полог над нашей головой, и мы на мгновение увидели тусклый свет звездной ночи, вливавшийся в высокий шатер сквозь дымовое отверстие. Все это время рука Тылювии не переставала стучать в бубен, свидетельствуя о том, что вдохновенная не принимает никакого участия в этих проделках. Если бы не оригинальность обстановки, можно было бы подумать, что находишься на спиритическом сеансе где-нибудь за много тысяч километров от этой полярной пустыни.

Камлание амба-шамана Эльвиля
(ВесъегонсКу р. Молога)*
Все лампы, кроме одной, были выкручены, и в комнате наступил полумрак. На камлание собралось около 10 человек, включая пациента и помощницу шамана Эльвиля Тлан-ги-Лу. Помощница что-то перекладывала за спиной пациента на алтаре, помещенном напротив входа. Остальные участники тихо сидели в самом темном углу. Один из них, довольно молодой человек с короткой стрижкой, держал в руке круглую погремушку на деревянной ручке, а лицо другого закрывала полумаска из бахромы. В его руках был большой бубен с красивым крестообразным плетением внутри.
Эльвиль вышел из-за ширмы, разделяющей комнату на две части. Он был одет в темно-коричневую кожаную куртку, отделанную по швам меховыми лентами того же цвета. С рукавов свешивалась длинная, около 30 см, бахрома. Эльвиль нес в руках бубен с широкой обечайкой и костяную колотушку. Обойдя комнату по ходу солнца, он сел напротив пациента, скрестив ноги, и положил между ним и собой бубен. Началась беседа, целью которой было выяснение нюансов недуга. Пациент подробно рассказал, что после того как умер его отец, к нему во снах стали приходить какие-то зловещие существа. Как-то они сказали, что ров-
но через две недели он отравится ртутью и умрет. Последовав совету Эльвиля, данному за несколько дней до камлания, он проделал определенные манипуляции с водой, но это помогло только частично. Существа сказали, что теперь он не умрет, но будет жить с инородной частью в теле. Это обстоятельство и заставило его вторично прибегнуть к помощи Эльвиля.
Выслушав пациента, шаман поставил перед ним металлическую миску и поджег мелкое крошево, находящееся на дне. По запаху, быстро заполнившему пространство, можно было догадаться, что горела сухая полынь. Эльвиль сказал, что дым нужно вдыхать попеременно то правой, то левой ноздрей. Пока пациент пытался дышать, как ему было предложено, явно заложенным носом, шаман положил на свой лежащий горизонтально бубен три палочки с точками и стал бить по мембране колотушкой. От удара палочки подпрыгивали, формируя определенные рисунки. По ним Эльвиль смотрел на характер повреждений в теле больного и на то, как будет проходить дальнейшая церемония. Все это он сопровождал курением трубки. Когда трубка потухла, Тланги-Ла зацепила за передний зуб пациента петлю из нитки. Другой конец нитки она привязала к небольшой фигурке, стоящей на возвышении. Этим она установила связь между пациентом и будущим вместилищем для болезнетворного духа. На всей протяженности нитки были развешены соленые огурцы. Кусочек огурца лежал и на самой фигурке. Это расценивалось как приманка для духов. Эльвиль взял с алтаря два фрагмента сигары из полыни, зажег их и зажал между пальцами левой и правой руки. В руках помощницы появился веничек из хвоста, привязанного к резной рукоятке. Собравшиеся на камлание затянули однообразную песню без слов, сопровождая ее ритмом бубна и звуками погремушки. Зайдя пациенту за спину, Эльвиль стал совершать плавные движения сигарами от головы к ногам и обратно. Во время этого из его горла доносилась странная песня, состоящая одновременно из низкого звука и высокого переливчатого свиста. Тланги-Ла разметала дым от сигар веничком из хвоста. Это действие продолжалось не менее получаса. Неожиданно Эльвиль наклонился к самому уху пациента и крикнул: «Га!» Пациент вздрогнул, потянув нить. Фигурка упала. В это время Тланги-Ла быстро перерезала нитку ножом.
Через несколько минут Эльвиль дал выпить жидкость из бутылки, которая вызвала рвотный рефлекс. Так убирались последствия пребывания болезнетворного духа в теле. Рвота прошла, когда пациент отпил из другой бутыли, стоящей до этого на алтаре.
Камлание продолжалось около трех часов.
Когда через несколько недель я встретил человека, бывшего пациентом Эльвиля, и спросил его о результатах камлания, он ответил, что злобные существа больше к нему не приходят.

Камлания шамана Йонйона
(Гималаи, Непал)*
Ночь наступает быстро. Дом Йонйона** сложен из неотесанных каменных плит и пропитан запахами коз, ладана и пота. В глиняном полу углубление. Там тлеет огонь, бросая неровный свет на лица собравшихся. Их не меньше сорока. Мужчины, женщины, дети сидят на корточках, стоят, толпятся в душном помещении вокруг огня, вокруг Йонйона и второго шамана — Данашинга Таманга, вокруг украшенного ветвями жасмина алтаря.
Этой ночью речь идет не о мигрени или любовной тоске, а о жизни и смерти. Случай серьезный: паралич ног. Пациента принес на себе его родственник. В больнице Катманду помочь ему не сумели.
Начинается драма в двух актах. Путешествие в трансе и исцеление. В нашей терминологии: диагноз и терапия. Йонйон сменил шорты и рубашку на одежду шамана и размотал свою тупи — косу. Он медленно бьет по барабану и произносит призывные мантры. Йонйон просит своих божественных помощников допустить его в их мир: «Возьмите меня. Войдите в меня. Оседлайте меня».
Его лицо потемнело. Этот феномен мы почти каждую ночь уже наблюдали в Катманду у Индры и Майле: преображение всего существа. Едва успев облачиться в ритуальные одежды, шаман впал в дрожь. Сидя на полу, он начинает барабанить, дрожь усиливается, охватывает все тело. Йонйон закрывает глаза и глубоко дышит.
Ритм меняется. Шаман колотит по ветхому, за тысячи магических путешествий измятому барабану. «Хош! Хош!» Он проносится сквозь врата сознания. Барабан затихает. Он уже там. Он путешествует. Лицо Йонйона совершенно переменилось. На лбу выступила жила, толстая, как проволока.
Только что он был здесь и вот — путешествует по миру, лишь отблески которого мы, наблюдатели, видим у него на лице. Глаза то застывают, то смотрят вверх, вниз, по сторонам: всадник, прокладывающий путь сквозь дебри.
Я стараюсь не упустить ни одной детали, но мне не понять происходящего. Я мог бы сказать: это просто знахарство плюс шарлатанство. Но это было бы с моей стороны нечестной уловкой. Я признаю: у меня на глазах происходит что-то древнее. Я вижу то же самое, что видели люди тысячи лет назад. Но для меня недоступно то, что видит сейчас Йонйон.
Ритм снова меняется. Шаман произносит мантру путешествия. Она охраняет и направляет его в дороге — карта мира духов. Йонйон просит у существ, которых встречает, совета, как помочь больному. Кто-то стирает пот у Йонйона со лба. Он этого не замечает. Ненадолго он выходит из транса. Ему подают куриное яйцо, он его заговаривает, пациент следит за ним, как зачарованный. Яйцо должно возвестить его судьбу — жизнь или смерть. Оно играет главную роль при йокхане — определении диагноза.
Шаманы знают два метода диагностики: тхаро йокха-на и гуру йокхана. Тхаро протекает быстро, без транса: проверка пульса, счет рисовых зерен, черное зеркало. Ничего общего с западной медициной, даже в измерении пульса. Кончиком пальца шаман прощупывает сгиб руки и шепчет имена злых духов: Бхута, Парета, Чхеда, Бхеда, Мари Мазана. Он ждет еле заметного импульса, который сообщит ему, кто же из них виновник. Гуру йокхана глубже, труднее. Шаман обращается к своему гуру: «Здесь есть человек, с душой которого я отправлюсь в другой мир. Что с ним? Он умирает? Могу ли я его вылечить? как? Скажи мне правду».
Беда в том, как объясняет Индра*, что боги и духи правду не всегда знают. Подчас шаману приходится совершать путешествие и дважды, и трижды, и все время задавать вопросы, порой — всю ночь подряд. Лишь получив везде один и тот же ответ, он может вернуться. Затем он спрашивает душу пациента, которая, как пассажирка, тоже путешествовала с шаманом, что сказали духи. Если все это не помогает, шаман обращается к последнему средству: впав в транс, он превращается в дикого зверя. Он обнюхивает больного, как тигр, как дикий кабан, чтобы учуять болезнь...
Йонйон вернулся. Приносят курицу. В руках у мальчика она спокойно ожидает своей участи, иногда, приободрившись, клюет зерна. Голова и ноги у нее окрашены красной краской. Йонйон произносит мантры. Данашинг берет курицу за ноги и танцует с ней вокруг больного. Он гладит его курицей, чтобы она забрала в себя его болезни, кричит на злых духов: «Вон! Вон!» — и танцует все быстрее. Курица изо всех сил кудахчет. Некоторые мальчики смеются. Две пожилые женщины сидят неподвижно и, разинув рот, смотрят на танец. Священный ужас перед силами, созванными в эту хижину, отражается на их лицах. Курицу поливают водой до тех пор, пока она не начинает дрожать. Эта дрожь воспринимается как сигнал готовности.
Курицу забирает мальчик с кривым ножом. Ее распластывают на земле. Несколько ударов ножом — и голова отлетает. Помощник разбивает яйцо и передает его Йонй-ону. Он рассматривает желток, остальные — тоже. Нет ли пятна? По нему шаман узнает болезнь. По толпе проходит ропот: «Пять пятен!» Такого раньше не видели. Случай действительно очень серьезный. Все же Йонйон думает, что помочь можно, но потребуется время.
Еще за то время, что мы оставались в Непале, больному стало лучше. Через месяц он напишет: «Я чувствую себя хорошо и молюсь за вас богу Пашупати. Я истратил тысячи рупий, чтобы вылечиться, но у врачей ничего не получилось». И еще через несколько месяцев: «Теперь я окончательно вылечился. Я так вам благодарен. Мне подарили новую жизнь. Я снова могу ходить по земле».

Камлания шамана Онинка
(Нижний Амур)*
12 января 1972 г. состоялось камлание Моло Онинка в селении Дада по случаю болезни его самого и для кормления всех духов-помощников. Действо началось еще днем, когда шаман налил немного водки в стакан и поставил его под кровать. Затем шаман, взяв бубен, сидя потихоньку начал петь, призывая Сагди Ама, Онинка Хого, Пассар Ама. Он зовет духов: отца — Онинка и матери — Пассар. Таким образом, он созывал многих своих отцов, меньше — матерей. Назвав своих отцов, Онинка Моло крикнул: «Га!» и в этот момент старик-помощник в сенях зарезал курицу (для этих духов).
Моло немного пошаманил, прося отцов о здоровье. Собрав кровь курицы в стакан, Моло «чектырил» — брызгал кровью и водкой во все стороны, угощая духов, вызывая уже названных, а также Алха Ама, Хойхол Хото, Они Ама с р. Анюй, Хэсил Мапа, Майдя Энин. Всех он просил о здоровье и сказал: «Я вам сегодня вечером курицу подарю, будем кончать».
Вечером того же дня состоялось камлание. Моло развесил на стенах комнаты свои саола и мио — рисунки с изображениями различных антропоморфных и зооморфных духов, выполненные им самим. Под этими рисунками поставил угощение: водку, хлеб, кашу, булочки, кусочки вареной курицы, какие-то корешки, повесил желтые и красные флаги различных форм и размеров.
Камлание в том случае, если болен сам шаман, производится при свете (вечером или ночью), тогда как поиски духов, утащивших душу, всегда происходят в темноте. В данном случае в комнате горел электрический свет. На камлании присутствовали человек 8—10, очень старые мужчины и женщины. Некоторые, надев пояс и взяв бубен, еще до самого Моло танцевали по комнате с веселыми шутками и смехом.
Первым выступил мужчина лет 55. В бубен он бил преимущественно ладонью, изредка колотушкой — в нижний край и по ободу. Танцевал в очень быстром темпе, вызывая одобрительные возгласы зрителей. Следом одна за другой пошли старые женщины, одна из которых даже тихо пропела несколько фраз. Моло танцевал шестым, надев пояс с подвесками, обруч из стружек на голову. Считалось, что должны танцевать 9 человек, но часто отступали от этого правила из-за малочисленности аудитории.
Во время танцев Моло сидел на кровати, а после пересел на табуретку рядом с магнитофоном. Ударяя в бубен, он звал своих богов и духов-помощников: Они Ама саола, Сагди Ама, Дай Эндур, отцов — Пассар, Онинка, Аси пик-тэи, Эндур пиктэи, Эндур Ама, Эндур Энин (верхние боги, отец, мать), далее следуют родовые: Ходжер Ама, Алха Ама, Хойхол Хото, Вандяха Ама, Дай дака (духа — старшего дядю).
Обращаясь к отцам, родовым богам Сагди Ама и другим, он говорил: «Поднимайтесь через три тучи, через перевал, три верховных духа родов Ходжер, Пассар и Онинка; я каждую весну и осень даю вам мясо, кормлю. Посмотрите: я по полу валяюсь, по дворам бегаю — боль очень сильная, пожалейте меня, Они пиктэ».
«Они пиктэ» означает «дитя» или «сынок» из рода Онинка. Это Моло говорит о себе, обращаясь к духам, вызывая отцов из родов Ходжер, Пассар и Онинка. «Я из рода Онинка», — так он представляется этим духам. Таков обычай: в начале камлания шаман непременно называет духам свой род и добавляет смиренно: «Я дитя, ваш сынок или дочка».
Затем Моло Онинка зовет духов-хозяев бубна, колотушки и пояса и просит их помогать ему в камлании:
«Хорошенько смотрите, как я наступаю ногой, чтобы не упал. В вечернее время себя лечу, дарю вам золотую курицу. Хорошую птицу кладу на стол. Я от боли валялся по полу, по двору бегал. Великий Эндур Ама, спаси! Я днем молил, теперь вызываю...».
М. О.: «Мой дух-покровитель Алха Ама подарил мне дочку эдехэ». Моло зовет эту девушку эдехэ*, а затем поочередно каждого из своих сэвэн**. Дух ест, угощается, а Моло потом поест: «Хуодугой, хуодугой», провожая одного за другим.
Шаман зовет Одял Ама (родовой бог из материнского рода Одял), этот дух питается железными опилками. Угощая, Моло сыплет железный порошок в рот, запивает водкой. Все яства, предлагаемые духам-помощникам, Моло съедает сам, этим кормит духов. Едва он произносит имя духа — тот является тотчас же.
М. О.: «Пассар Ама*** подарил мне девушку Упа**** советницу.
Затем Моло зовет духа орла с озера Удыль: «Через 9 туч приходи! Дух-хозяин копья, 9 девочек все вместе дерутся с амбан***** и всегда удачно».
Следующий его дух — женщина-гром с молотком и зубилами, это хозяин грома Агди Эдени. Сзывая помощников, Моло кричит, звенит подвесками на поясе.
Вызывая духов на камлание для больного, он веревкой привязывает их к себе, и они идут все вместе. Все помощники и защитники окружают его, он — в центре круга, а по краю круга — огонь; так они ходят освобождать душу больного. Дух-помощник держит конец веревки, как рулевой.
Моло зовет Майдя Мама — хранительницу душ. Она приходит из-за океана, худая, маленькая, у нее дрожат колени, она трясет головой. Она всегда ходит по рекам, по озерам, дальним протокам, смотрит, рассказывает Моло, кто болеет, кто умер, — «много работает». Майдя Мама говорит: «Я по озеру ходила, все горло высохло». Моло встречает ее почтительно, но с небольшой усмешкой, копируя ее старческую походку, кормит, поддерживает под руку и провожает: «Хуодугой, хуодугой». Все действо продолжалось около трех часов. Моло закончил шаманить. Все присутствующие едят оставшуюся жертвенную пищу, курицу, кашу. Мужчины сели в одной комнате, женщины — в другой. Когда большая часть присутствующих разошлась, Моло вновь шаманил, но уже в темноте: в зооморфную фигурку из травы (зверь на четырех лапах) он загнал злого духа, от которого болел. Старики говорили, что заметно было, как искры вошли в травяную фигурку. Однако старик Вача Киле (хозяин дома) без опасений взял эту травяную фигурку и выбросил за дом. Из болотной кочки тот же старик вырезал изображение духа Тэму. Это групповое изображение: большой медведь длиной 40—45 см и два медведя поменьше, длиной 12—18 см. Их украсили ритуальными стружками. Перед фигурками положили маленькие палочки ху-мэгдэ (чтобы дух оставался в них), поставили чашки с кашей и маслом, чашки воды с листиками багульника. Шаман без шаманского костюма сидит на табурете и поет — вселяет духа в фигурки.

Камлание шамана Турдагина
(Нганасанское сказание)
Жил старик шаман Порбин. С ним в одном чуме жила старуха вдова, тоже Порбина. У старухи было два сына. Один уже большой парень, промышленник, другой маленький. Старуха была совсем бедная. Было у нее только три быка и две важенки.
Аргишили они все из тундры к краю леса. Старик с парнем поехали искать диких. Вдруг старик говорит:
— Смотри-ка, вон дикие!
Парень смотрит — ничего не видит. Старик слезает с санки, берет лук и с манщиком начинает подкрадываться. Впереди видны только деревья. Парень смотрит и не видит диких. Видит только, что среди деревьев стоит ледов-ка*, закрытая бревнами, вроде чума.
Старик подкрался к самой ледовке и пустил стрелу в вершину табора. Затем кинулся к ледовке, стал раскидывать бревна и кричит, что добыл дикого. Сбросил все стволы, стал поднимать тело с санки и кричит:
— Эй, парень! Помоги взять дикого!
Парень испугался, подумал, что старик сошел с ума, и уехал домой.
Через некоторое время старик подъезжает к чуму, а поперек санки везет завернутого в материю покойника. Открыл он двери чума и сует в него покойника.
— Эй, старуха, возьми-ка дикого! Старуха боится и кричит:
— Какой это дикий?!
Тогда старик сам затаскивает покойника в чум и кладет его у задней стенки за костром.
Смотрит старуха на материю, в которую зашит мертвец, и узнает, что это умершая дочь старика.
— Эй! Ты для чего ее принес сюда?
— Шаманить буду, — говорит старик. — Хочу сделать девку живой. Ну ты, парень, давай мне шаманскую парку и бубен!
Парень принес шаманскую парку и бубен.
— Ну, теперь поезжай! Тут близко есть молодой шаман. Пусть он придет шаманить. Может быть, у меня одного силы не хватит.
Парень поехал к соседям и привез того молодого шамана Турдагина.
Когда молодой шаман приехал, чум старика уже был полон гостей. А сам старик лежал на полу, головой в сторону тундры, потому что ушел уже он в нижнюю землю.
Молодой шаман тоже стал шаманить и тоже пошел в нижнюю землю. Сильно дышит, головой мотает, словно олень бежит. Всегда так шаман подражает оленю, когда идет в нижнюю землю. Потом молодой шаман лег радом со стариком и стал тихонько говорить, что он там видит. Один человек из гостей сел у его головы, слушает и передает его слова другим людям. Молодой шаман говорит:
«Пришел я в нижнюю землю. Большая, очень быстрая река сейчас передо мной. Старик шаман стоит перед этой рекой на берегу, не может через нее перейти. Я бросился в воду и перешел на другую сторону реки. Кричит теперь мне старик с другого берега:
— Эй, вернись обратно! Вместе пойдем дальше в нижнюю землю.
Вернулся я обратно к нему и говорю:
— Ну, пойдем вместе через эту большую воду. Вошел старик в реку, но не удержали его вараги* над
водой, и насилу он вылез обратно. Теперь он говорит мне:
— Иди ты дальше один, не хватает у меня силы. Буду я теперь здесь дожидаться.
Опять перехожу я большую реку. Вижу: чум стоит за рекой на берегу. Вошел я в этот чум, в нем старик живет. Совсем черное лицо у него. Говорит мне этот старик:
— Эй, друг! Совсем голодный я сижу, пособи-ка мне! Я говорю ему:
— Мечи пущальню** в реку.
Метал старик пущальню. Полную ее вытащил рыбы и говорит мне:
— Ну, спасибо. Пойдешь обратно, я тебе подарок дам. Теперь дальше ушел. Опять нахожу чум, а в нем старика.
Тоже голодный сидит. Тоже помог я ему поймать рыбы. Обещает он мне подарок дать. Дальше я иду. Слышу: едет кто-то. Вижу: человек едет на санке. Два оленя запряжено у него — бык и важенка. Лица нет у этого человека, только белое пятно вместо него. Говорит мне человек:
— Эй, стой! Кто ты такой?
— Я шаман. Ищу одну девку!
— Эхэ! А я тебя знаю. Когда я жив был, от меня недалеко жил один молодой шаман. Я ведь отец тех двух парней, которые вместе с матерью живут в чуме старика шамана. Как они живут сейчас?
— Худо живут. Только три быка у них осталось и две важенки.
— Ну ладно! Когда ты пойдешь обратно, дам я тебе оленей, уведи ты их им.
Теперь опять дальше иду. Вижу: перед собой много чумов. Захожу в крайний чум. Одна девка сидит в крайнем чуме. Сижу я с ней в чуме и вижу: стоит здесь ящик. Открываю я этот ящик. Пять сердец лежат в нем. Четыре из них совсем черных. Одно наполовину еще белое. Я думаю, что это сердце дочери старика. Положил я это сердце себе в карман. (Все гости увидели, что положил что-то лежащий шаман себе в карман.) Теперь я иду обратно. Опять встречаю отца двух парней. Он дает мне двух оленей-телят — пороза и важенку. Я привязываю их к ремням на своей парке. (Видят гости, что завязывает шаман узлы на ремнях своей парки.) Теперь мертвый отец двух парней мне говорит:
— Эта важенка будет каждый год телиться двойней. Ее приплод тоже будет телиться все время двойней. Оттого скоро дети мои будут жить хорошо. Ты же всегда будешь бедным. Поэтому пусть они тебе каждый год дают пять оленей.
Теперь я опять иду. Пришел к второму старику, которому помог рыбу добыть:
— Ну, давай подарок!
— Готово! — отвечает старик и дает мне железку. (Все гости видят, как шаман что-то прячет на груди.)
Опять я иду и прихожу к первому старику. Этот старик мне тоже дает железку. (Опять видят гости: прячет что-то шаман у себя на груди.) Теперь я снова перехожу большую реку».
Молодой шаман сказал это, поднялся и сел. Старик шаман уже давно перестал шаманить.
Молодой шаман спрашивает его:
— Ты почему не пошел дальше?
— Эй! Бистер* на реке слишком силен, не мог его перейти!
Молодой шаман взял бубен и говорит:
— Разрежьте-ка материю на покойнике.
Старик открыл труп. Молодой шаман стал шаманить. Шаманил и ударил колотушкой бубна об пол — пошевелила девка одной ногой. Другой раз ударил шаман колотушкой об пол — и другая нога пошевелилась у покойницы. Еще ударил он — пошевелилась рука. И еще раз ударил он колотушкой об пол — и вторая рука шевельнулась у покойницы. Пять раз шаман ударил колотушкой об пол — девка поднялась и села. Только глаза остались у нее мутные. Дунул тогда ей шаман в лицо, и стало оно белым, а глаза светлыми. Встала она и присела к огню.
Теперь спросили гости шамана:
— А где твои олени?
Посмотрел шаман на свою парку, и все увидели, что к его ремням привязаны два пучка шерсти — белый и красный. Отвязал шаман шерсть от парки и велел положить в санку.
— Ну, а где твои железки? — спросили гости. Распахнул шаман парку, и видят все, что у него на груди сверху кусок железа, видом, как солнце, висит, а пониже — другой, как месяц.
Теперь говорит старик шаман молодому шаману:
— Сделал ты мою дочь живой, теперь бери ее в жены вместо платы за шаманство.
— Ладно, — ответил молодой шаман.
У молодых сирот с этих пор стали телиться важенки двойнями. Стали они богатыми, и давали они молодому шаману по пяти оленей в год. С этих пор шаманы берут девок и оленей в уплату за шаманство.