Личные и заклинательные песни

Личные и заклинательные песни

Важнейшей частью общения с невидимыми в обычном состоянии планами бытия является песня. По древним представлениям, правильно исполненная песня вызывала определенное колебание пространства — как внутреннего (человеческого), так и внешнего (вселенского). Мелодия была чем-то вроде настройки этих двух пространств, которые во время исполнения начинали колебаться в унисон. Возникшая при этом гармония рассматривалась в качестве мостика, по которому слова песни достигали иных ярусов Мироздания и доносили до духов волю исполнителя. Само слово, согласно шаманским взглядам, отражает характеристики всех миров Вселенной, поэтому в древние времена слово считалось священным и не требовало каких бы то ни было физических подкреплений. Слово (звук) зарождается в мозгу, и это его первичное состояние соотносится с Верхним Миром. Далее оно опускается в легкие, соответствуя Нижнему Миру. Проход через горло равнозначен путешествию шамана в измененном состоянии сознания через хоркс (отверстие в земле, дупло и т. п.), который называют Миром Лабиринта. Конечное формирование слова во рту имеет самую грубую природу и принадлежит Среднему Миру (Земле и материальному Космосу). Таким образом, слово собирает силу со всех ярусов Вселенной, а его прохождение внутри человеческого тела аналогично путешествию шамана по мирам духов.
Первые песни человек слышал, находясь еще в материнской утробе. Это были, во-первых, песни матери, подразумевающие поддержание внутреннего огня, так как именно тепло считалось главным элементом жизни плода; во-вторых, песни заклинателя-акушера, обеспечивающие силу, необходимую для успешного рождения. После родов наступала пора колыбельных, поющихся двухголосьем, и песен, отражающих мысли отца и матери о том, каким они хотят видеть своего отпрыска. Примерно через 2 года после рождения ребенок получал так называемую дарственную песнь. Как правило, ее сочиняла мать, реже — отец. Эта песня сопровождала ребенка все детство и выполняла функции условной личной песни вплоть до совершеннолетия. Вместе с ней ребенок получал и свое детское имя, которого до этого у него не было.
По достижении определенного возраста (в разных этнических группах период созревания колеблется в пределах от 12 до 18 лет) ребенок проходил инициацию во взрослые члены общества и сам зарабатывал себе личную песню и новое имя. Посвящение было сопряжено с психическими и физическими трудностями. Находясь в полной изоляции, претендент на признание взрослым не употреблял долгое время пищи и пытался услышать голоса духов. Когда силы практически покидали его, он испытывал ряд видений, в которых фигурировали древние предки, тотемы и духи. Они давали ему имя и определяли дальнейший вид деятельности. Для общения с ними в будущем они оставляли песню, которая точно вырисовывала психологический портрет посвящаемого и становилась своего рода амулетом, обеспечивающим охрану, вдохновение, а также удачу и счастье. Очнувшись после такого сна, посвященный возвращался в селение и объявлял, что предки благословили его и он может пройти дальнейшие испытания. Под дальнейшими испытаниями подразумевалась череда физических нагрузок, которые должен перенести всякий, кто называет себя взрослым, и процесс присоединения к клановой линии, например, через нанесение на тело особых родовых татуировок.
Трудную инициацию во взрослые члены общества обычно проходили только представители мужского населения, но были случаи, когда подобное спонтанно испытывали и женщины. Чаще всего это рассматривалось как зов духов, после чего девушка или женщина становилась шаманкой, даже если сама этого не хотела. Противиться зову духов было равнозначно смерти.
У азиатских эскимосов есть легенда «Чудесный бубен», которая подробно описывает посвящение девушки в шаманку. Когда девушка вместе с подругами собирала в тундре съедобные травы и коренья, на них спустился туман. Девушка заблудилась и, плача у «больших дырок в земле» (хоркс, начало Мира Лабиринта), уснула. Ее разбудила незнакомая женщина и проводила через дыру в землянку. Девушка жила в землянке до начала осени, пока женщина не сказала, что скоро заснет и ей пора возвращаться домой. Перед уходом женщина взяла бубен, стала танцевать и петь песню. Девушка запомнила все движения, мелодию и слова. Женщина взялась проводить ее до родной яранги. Когда девушка обернулась, то увидела, что это вовсе была не женщина, а бурая медведица, учитель многих шаманов. Все считали девушку пропавшей в тумане и, когда она вернулась, на радостях устроили большой праздник с участием прославленных сказителей и шаманов. Слушая песни шаманов и видя производимые ими чудеса, девушка захотела посостязаться с мастерами. Вначале ее слова не приняли всерьез и стали говорить, что этими речами она только мешает настоящим шаманам. Тогда произошло следующее:

«Вышла девушка на середину яранги, взяла бубен и запела. А как запела, снаружи шум послышался. Вот шум все ближе и ближе. Скоро у входа волны заплескались, в сени вода хлынула. Тут девушка стала по бубну поколачивать, волны откатились, и — о чудо! — в сенях много водорослей осталось. Взяла девушка таз, собрала в него водоросли и стала гостей угощать. Дивятся гости. Затем попросила девушка мо-тыжку, вышла в сени, ударила мотыжкой по земляному низу стены, и — о чудо! — вдруг откуда ни возьмись разные съедобные коренья появились. Снова девушка таз взяла, собрала коренья, угощает гостей. Угостила, взяла палочку от бубна и проткнула ею стену полога. Из дыры в стене свежая прозрачная вода полилась. Наполняет девушка ковш этой чудесной водой, поит гостей. Пьют гости и еще больше дивятся — никогда таких чудес не видали. С тех пор все признали ее великое искусство, ни одного состязания в пении, плясках и шаманстве не проходило без участья маленькой колдуньи».

Похожее сказание имеется и у американских эскимосов. Оно повествует о женщине по имени Увавнук. Как-то раз Увавнук вышла на улицу справить нужду и увидела светящийся огненный шар. Шар падал с неба и вошел в нее. Внутри женщины все осветилось, и она упала в беспамятстве. Когда Увавнук очнулась, то поняла, что шар этот есть дух, состоящий из двух половин — с одной стороны медведь, с другой человек.

«Увавнук прибежала домой как полоумная и запела песню, которая с тех пор стала ее заклинанием, когда она хотела помочь людям. И когда она пела, не помня себя от радости, ее родственники тоже радовались, так как их души освобождались от всего, что их давило. Они подымали руки и-отбрасывали прочь всякую злобу и ложь, сдували их с себя, как пылинки с ладони, вот этой песней:
Великое море меня всколыхнуло, Меня понесло,
Как водоросль — волны реки. И небо и буря меня подхватили, Нутро всколыхнули, с собою уносят. От радости вся трепещу я!..»

Ритуалы посвящения в шаманы у мужчин были похожи на инициацию во взрослые члены общества, но отличались гораздо большей строгостью и продолжительностью. Нередко будущего шамана погребали под землей или оставляли на месяцы в ледяной хижине йглу, как это происходило у эскимосов. «Истинную мудрость можно обрести лишь вдалиют людей в великом уединении, — говорил шаман — заклинатель духов Игыогарыок, — и постигается она лишь путем страданий. Только нужда и страдания могут открыть уму человека то, что скрыто от других». Оставшись наедине с самим собой, посвящаемый переживал и переоценивал свою прошлую жизнь и обретал новое понимание через символическую смерть. Этот процесс хорошо иллюстрирует песня Айюка (сон Паулинаока), записанная датским полярным исследователем Кнудом Рас-муссеном на эскимосском празднике певцов.

Я полон радости, когда забрезжит день па небе. Айи, яй-я!
Я полон радости, когда высоко солнце в небе!
Айи, яй-я!
В иное время душит страх — червей боюсь я жадных; Въедятся мне в ключицы и в глаза.
Айи, яй-я!
Лежу я здесь и вспоминаю, как страх меня душил, Когда зарыли в снежной хижине меня на льду.
Айи, яй-я!
Чудесна жизнь была зимой. А радовался я?
Нет, вечные заботы: о шкурах для подошв, для сапогов,
Чтобы на всех хватило. Вечные заботы.
Айи, яй-я!
Чудесна летом жизнь была. А радовался я? Нет, вечные заботы: о шкурах для подстилок, одеял. Айи, яй-я!
Чудесна жизнь была, когда рыбачил я на льду. А радовался я, над прорубью склонясь? Нет, вечные заботы: остер ли мой крючок, И будет клев иль нет? Да, вечные заботы.
Айи, яй-я!
Чудесна жизнь была, когда плясали, пели мы На праздниках. А радовался я? Нет, вечные заботы: вдруг песнь свою забуду? Да, вечные заботы.
Айи, яй-я!
Чудесна жизнь была... Теперь я радуюсь всегда — Чуть побелеет от зари ночное небо, Едва покажется на небе солнце.
Айи, яй-я!

Песня, полученная при прохождении инициационных испытаний, становилась для молодого шамана настоящим гимном силы, с помощью которого он созывал в свой бубен духов, лечил людей, путешествовал по отдаленным мирам Вселенной. Со временем таких песен-гимнов становилось много. Они приходили к шаману во снах, слышались в шорохе листьев, шуме океанских волн и голосе бубна. Каждая из собранных песен способствовала достижению той или иной цели и охраняла исполнителя от опасностей. Множество песен-призывов было и у обычных людей (охотников, рыболовов, оленеводов и т. д.), хотя они обладали намного меньшей силой по сравнению с песнями шаманов. Часто такие песнопения описывали мир вокруг и имели вид просьб к духам стихий, что исключалось в шаманском творчестве, так как шаман не просил духов, а требовал у них.
В 1975 г. российским исследователем И. Богдановым после шестнадцатилетних изысканий была предложена классификация музыкального фольклора народов Сибири и Крайнего Севера. Она состоит из трех этномузыкальных направлений: музыка приморских охотников и рыболовов; музыка оленеводов тундры и прилегающей к ней лесной зоны; музыка рыболовов и охотников внутренних таежных регионов. Помимо этого было выделено 15 этномузыкальных общин и более 100 промежуточных связей между ними.

Отличительной особенностью музыки поморян (например, эскимосов) является тема коллективной охоты на морских животных, сопровождаемой шумом океана. Они поют протяжными голосами в высокой тональности, обычно хором, в унисон, под ритмичные удары в грубый бубен — саайяк. В песнях отражается свобода чувств, борьба со стихией и радость победы. Отчетливых границ между исполнителями и слушателями, когда последние одобряют и дополняют первых криками и танцами, не существует. Эскимосские бубны саайяк и алуетские чаякх делают из хорошо очищенной шкуры моржа или желудка тюленя. В качестве колотушки чаще всего используют обломок китового уса. Для придания бубну более мягкого звучания
его поверхность смачивают водой непосредственно перед игрой. В своем творчестве, являющемся органическим слиянием песни и танца, уроженцы этих мест применяют и другие инструменты, в том числе духовые.
В музыке оленеводов, в отличие от творчества поморов, передается внутреннее напряжение и сдержанность исполнителя, скрывающего страсти своей души под ритуальной маской. Эти люди поют нараспев, приглушенными голосами в низкой тональности, словно с закрытым ртом. Песня оленевода, чаще всего не содержащая слов, направлена внутрь самого себя, как будто он решил послушать свой собственный голос, выйдя на бескрайнюю снежную пустыню. Акустические особенности яранги помогают не только исполнителю, по и слушателю, погрузиться в атмосферу внутренних переживаний и размышлений. Пение сопровождается глухими звуками oyqua, извлекаемыми с помощью удара палкой с наконечником из оленьей
кожи. Мембрана для бубнов, которые чукчи называют ярар, а соседствующие с ними коряки — яйай, изготавливают из оленьей шкуры, а на корпус подвешивают мелкие камешки, зубы животных, хвосты и колокольчики, играющие роль талисманов и амулетов. Звук таких бубнов получается настолько низким и мрачным, что перед музицированием инструмент приходится греть у огня для придания ему более высокого голоса.
Музыка таежных народов насыщена чувственной, мистической тишиной девственного леса, которая достигается мягким, спокойным исполнением в естественной средней тональности. Наравне с бубном используются и некоторые другие музыкальные инструменты, например хомус. В целом таежная музыка занимает промежуточную позицию между музыкой поморов и оленеводов. В применении и назначении инструментов она более близка к направлению оленеводов, а в выстраивании композиции и ее мелодичности похожа на музыку приморской группы*.
Самым редким в наши дни считается особый — сакральный — вариант личной песни, свойственный когда-то народам, исповедующим шаманизм, вне зависимости от обитания и вида повседневной деятельности. Это Последняя Песня, которая сочиняется стариком в предчувствии скорой смерти. Такая песня становится настоящей исповедью, где вспоминается жизнь, насыщенная счастливыми и несчастливыми событиями, и подводится итог пребывания на земле. После ее исполнения старик просил своих ближайших родственников задушить его арканом, чтобы оставшаяся еще в теле сила помогла ему перейти через реку Энгдекит, отделяющую обитель живых (Средний Мир) от обители мертвых (Нижний Мир для обычных людей, Верхний Мир для шаманов и героев). На Чукотке этот обычай продержался вплоть до начала XX в., после чего был строжайше запрещен властями. Посвященный в погребальные ритуалы шаман провожал душу умершего и доносил до духов дары от его родственников. Во время этого он пел специальную путеводную песню. Она состояла из описания различных дорог и опасностей в потустороннем мире и служила путеводной картой для умершего, особенно если сам он не был шаманом. В этой песне описывались хорошие поступки умершего, чтобы духи с благосклонностью отнеслись к нему. Позднее эта песня трансформировалась в поминальные причитания, но с упадком шаманских традиций потеряла сакральную суть.
Такой же участи уподобились и многие другие архаические воззрения малых народов, чьи культурные ценности были раздавлены западной моделью устройства общества.